Из разряда "жизнь интереснее литературы". Фаулзу такое бы и в голову не пришло, потому что см. выше, а Мильгрэму с Зимбардо никто таких денег бы не дал. А товарищ Хржановский "критически относящийся к советскому мифу", явно легко бы прижился в нем в реальности. Легче, чем многие его сотрудники, менее сложные, менее просвещенные и прогрессивные, не друзья Сорокина - обычные люди с нормальными представлениями о жизни. Но и братьев по духу он тоже нашел.
"По словам Хржановского, он пытался действовать убеждением, но это никак не помогало укреплению дисциплины: работники проносили с собой современные вещи, болтали по мобильникам, использовали постсоветский сленг. Пришлось ввести запреты. Первоначально это не закладывалось в замысел, но по мере развития проекта стало ясно: чтобы контролировать среду эффективней, нужен собственный репрессивный аппарат. Так появился тюремный блок с карцером, а на территории института повсюду проросли надзиратели в галифе. («Особый отдел» в институте постоянно тасовал собственные знаки отличия и названия, в сталинское время менявшиеся каждые несколько лет: ОГПУ, НКВД, НКГБ, МГБ, МВД, КГБ… Хотя суть его, разумеется, оставалась неизменной.)
Штрафов могло бы быть меньше, но закрытое пространство института действовало магически: многие граждане, попавшие в «сталинскую» атмосферу, начинали доносить на своих коллег, не желавших подчиняться правилам. «При тоталитарном режиме репрессивные механизмы автоматически запускают механизмы предательства, – объяснял Илья деятельность „стукачей“ на объекте. – Мне очень интересны такие вещи».
"Вникать, разбираться с чьими-то обидами Илье было некогда: он знал, что создал среду, из которой многим не хотелось уходить, и эти люди с готовностью вкалывали за идею, получая свою ежедневную порцию «советской» эйфории. Тех же, кто пытался апеллировать к современному Трудовому кодексу, удерживать было нерентабельно.
«Надевать современную одежду под страхом увольнения запрещалось, – рассказывает Андрей Майовер, работавший на проекте заместителем директора по вопросам администрации. – Я носил галифе, хромовые сапоги, пиджак, картуз какой-то. И в таком виде бегал по харьковским начальственным учреждениям, решал вопросы, раздавал взятки, доставая из широких карманов огромные пачки денег, — взяточники были всегда под большим впечатлением»
«А вот на роли физиков пригласили (вернее, привезли из Санкт-Петербурга) аутистов, которые не играли, а просто жили своей жизнью, – рассказывал потом Гордон. – Во время съемок случилось ЧП: когда один из них вскочил с криком: “Коммунистические подонки!” – двое энкавэдешников стали его по-настоящему избивать! Мы не могли понять, что происходит, но оказалось, что сотрудников НКВД играли люди с криминальным прошлым. Настоящие урки, имевшие по две-три ходки в зону и так вошедшие в роль, что в указаниях режиссера уже не нуждались…»
..Но из намеков и умолчаний складывается впечатление, что «позднего» Ландау изображал по-настоящему больной человек, за которым требовался реальный медицинский уход. ...Фотограф из Санкт-Петербурга Анна, работавшая в то время домработницей в семье Дау, также добавляет в этот пазл пару кусочков: «На мне… была ответственность за Дау, за то, чтобы он был покормлен, чтобы у него была вода и таблетки, чтобы, если что, вызвать врача»....В итоге девушка была рада, что роль любовницы парализованного Дау досталась кому-то другому – «ведь Илье нужно все по-настоящему».
...«Дау» вместе с Хржановским переселился в Лондон.
... в здании на улице Пикадилли действует нечто вроде мини-филиала института, опять же со всеми вытекающими. Из Харькова переехали ненормированный рабочий день, параноидальный уровень секретности, кафетерий со стилизацией под 50-е. Только теперь с этим имеют дело не соотечественники, а британцы. Работа идет, как на заводе, в две смены, шесть дней в неделю".
Часть I
Часть II